… У Тургенева написано про одного из героев, что у него глаза были «как мокрый крыжовник». Вот такие же глаза были у этой собаки.
Я не знал, что с ней делать.
Я должен был ее убить, — эту старую, больную собаку.
Что мне, — сказать, что я не умею этого делать и работаю жалким курьером?
Или просто бросить ее на улице, — подыхать? Ее же никто не возьмет к себе, эту старую, больную собаку.
И я повез ее усыплять.
— Ей не было больно? – спросила меня Наташа, когда я вернулся.
— Нет, — сказал я, — ей не было больно.
— Понимаешь, — почему-то моя женщина отвела глаза в сторону, — мне подарил ее мой любимый человек. Очень давно. Мы расстались с ним, — ну, в тот день, когда я плакала на улице, просто села на землю, и никуда больше не хотела идти. И ты подошел ко мне. Если бы не ты…
Да, если бы не я…
Женщины влюбляются по-настоящему только в школе, ну, в институте, в крайнем случае. А потом только утешаются с помощью кого-нибудь. И выходят замуж, чтобы не ощущать себя брошенной.
Но мы не успели пожениться.
Однажды я пришел раньше, чем был должен. И еще на лестнице услышал такие стоны через дверь, как будто по трем видикам одновременно показывали самые жесткие немецкие порнофильмы.
Вообщем-то, можно было и не звонить уже.
Но просто вдруг почему-то стало любопытно, — кто там, с ней.
— Наташа, — сказал я, — мне приятно, — что заменяя меня, ты спишь сразу с четырьмя мужчинами. Значит, не то, что один, а даже трое не могут заменить тебе меня. Мне приятно, правда.
Конечно, — когда я это говорил, — мне казалось, что от сердца там внутри меня просто остались какие-то черепки, — как от разбившейся вазы.
«Но я сильный, — твердил я про себя, — я сильный, — я должен улыбаться».
Потом она звонила мне, — говорила что сделает с собой что-нибудь, если я не приеду.
— Ты уже сделала, — сказал я, — и со мной тоже. У меня есть футболистская футболка с пятым номером. Может, мне в ней к тебе и приехать?
— Но мы же с тобой были счастливы, — мы с тобой были счастливы! – заплакала она.
Но это были уже совсем другие слезы, — совсем непохожие на капельки росы на прожилках ее ладоней.
Прошло два года.
Сколько раз я ложился спать в чужих постелях, думая, что вот, на этот раз я останусь с этой женщиной навсегда…
Ночью было холодно и страшно, и мы прятались от одиночества в теле друг друга.
А утром светило солнце.
И мы уходили искать кого-то другого.
Утром уже было не страшно.
Не страшно даже расстаться навсегда. И больше никогда не увидеть друг друга.
А однажды я переспал с какой-то старой цыганкой, от которой очень плохо пахло.
— Ты мне сделал хорошо, — сказала она, — Ты мне лучше трубочиста все там, между ног, прочистил.
Я хочу тебе дать что-нибудь за это. Не деньги. Цыгане денег не дают. Да и ты не проститут. Ты увидишь любимую женщину, по которой сам того не зная, страдаешь. Ты хочешь знать, где она, что с ней. И что с той собачкой, которую ты подарил ей за три дня до того, как вы расстались.
Откуда она все это знает? Ведьма, не иначе ведьма! Интересно, вообще, будет ли у меня стоять теперь…
На следующий день мне было так хреново, что я думал, — цыганка меня чем-то заразила.
Внутри все горело, меня как будто тыкали тысячью иголок….
На карачках я дополз до книжной полки и взял медицинский словарь.
Гонорея…Сифилис…
Нет, все не те симптомы!
Я выглядел, наверное, как последний мудак, читая затянутыми мутной пеленой глазами, этот словарь и разглядывая свой член, — я даже взял лупу, — не потому что он такой крошечный, — просто может через лупу можно увидеть какие-нибудь такие пятнышки…
Я был безумен.
Мне никогда еще не было так хреново.
А потом пророчество цыганки сбылось.
И я увидел Ее. Наташу.
Увидел так, как будто она жила не на другом конце города, а была совсем рядом.
— Паша, — говорила она какому-то юноше, — пожалуйста, усыпи эту собачку. Она мне напоминает об одном человеке, я просто хотела бы его забыть.
И он повез усыплять Джека, — которого я ей подарил, — вместо той, старой и больной, что убил когда-то я сам. Я думал, что это будет наша Собачка. Милый Джек.
А теперь его убьют.
Они усыпляли ее. И меня тыкали тысячью иголками. Голова кружилась, все вертелось перед глазами, мозг был похож на солнечное сплетение, в которое бьют со всех сил — каждую секунду.
ОНА УСЫПЛЯЕТ МЕНЯ В СВОЕЙ ПАМЯТИ. ОНА УБИВАЕТ МЕНЯ. ОНА ХОЧЕТ МЕНЯ ЗАБЫТЬ. ВОТ СЕЙЧАС ОНИ ВДВОЕМ УБИВАЮТ МЕНЯ, ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО СЕКУНД, И ОНА МЕНЯ ЗАБУДЕТ. КАК МНЕ ХРЕНОВО. КАК ХРЕНОВО, ГОСПОДИ!
Я не выдержал и потерял сознание, — не от сентиментальности, — просто так я еще в фильмах видел, как, уже ничего не соображая, на допросах при пытках сознание теряют.
Через месяц я увидел ее с ним. С этим Пашей. Она не узнала меня. То есть не сделала вид, а, правда, не узнала. Для нее меня больше не существовало. Она убила, усыпила меня в своей памяти.
Спустя несколько месяцев я случайно наткнулся на фотографии, где мы были вдвоем с Наташей.
Я смотрел на ее глаза, в которые влюбился когда-то.
Мне почему-то вспомнился один приятель, влюбившийся в глаза шахидки, которую показывали по телевизору в дни захвата заложников на премьере «Норд-Оста».
Я держал в руках Наташину фотографию.
— Мне плевать, что с тобой, — думал я, — я не из тех, кто униженно добивается любви. Да, у меня не такое злое сердце, я могу заплакать над индийскими фильмами и подаю нищим на улице, — но мне плевать, что с тобой, где ты. Ездишь ли ты на мерседесе или живешь с кавказцами, которые трахают тебя до потери сознания. Мне все равно. Я не хочу ничего помнить. Тебя больше нет. Ты живешь в другом мире.
И вдруг я услышал, как в квартире кто-то очень сильно заскулил. Дико, надрывно, униженно.
И я опять увидел ее.
Увидел, как ей больно.
Я убивал ее в своей памяти.
Мне не было приятно, что ей больно. Наоборот, — страшно. Безумно страшно.
Я думал, оглохну от этого.
Сейчас, — сейчас, — уговаривал я ее, — сейчас, потерпи еще несколько секунд, я тоже забуду тебя, и ты будешь совсем свободной. Свободной от меня, от моей памяти. Сейчас, сейчас, милая, потерпи, сейчас, все будет хорошо.
Мы забудем друг друга. Мы забудем…
Наутро я чувствовал себя так хорошо, как никогда.
Как будто выздоровел после сильной долгой болезни.
Воздух был как коньяк, я пил этот воздух самого лучшего коньячного завода в мире.
Я увидел на полу чью-то разорванную фотографию, но даже не понял, кто был на ней изображен, и чего она тут валяется. Вроде, какая-то женщина. Я ее не узнал.
Как-то я подумал, как много всего помню, не просто помню, — до секунды, до мгновения, — до интонации чужого голоса…
С трехлетнего возраста…
Все так и стоит перед глазами…
Мамина кофта, которую она вязала неделю. И которую я нечаянно сбросил на горящую конфорку, — она сушилась там…над ней…Мамины слезы…
Лицо отца в морге… Лицо большой, неживой куклы...
Резинка трусов учительницы, затащившей меня в школьный туалет…
И потом ее неухоженная могила где-то на краю кладбища…
Перешептывания за моей спиной, — что это я опозорил ее на всю школу и поэтому она перерезала вены…Хотя я никому ничего не говорил…
Сколько таких татуировок сделала Память на моем мозге. И, кажется, там уже не осталось места для новых наколок.
У меня много верующих (искренне верующих) друзей. Один из них всю зарплату потратил на свечки. И даже он говорил, что когда молишься в церкви, бесы так и лезут на язык, колдуют, и срываются с грешного языка не слова молитвы, а нецензурщина какая-то…
Я зашел в церковь.
Я поставил свечку.
И только хотел прочесть «Отче наш», как кто-то внутри меня очень громко, жалобно, умоляюще обратился к Нему с другими словами:
«ГОСПОДИ! УСЫПИ МОЮ СОБАКУ! УСЫПИ МОЮ СОБАКУ! УСЫПИ МОЮ СОБАКУ, ГОСПОДИ!».
И с тех пор часто кто- то внутри меня твердит эту молитву.
а том йорк на фотке слева это аватарка с его страницы… мне кажется что человек, мужчина что то видящий в жизни выглядит так… одинок и со всеми.
Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
